«на улице, чай, не Франция» — и Бродский, как всегда, прав.на улице — кофе и город, терпи. там выныривают из транвая красивыеи далекие, берут друг друга губами за губы, губами за пальцы,смеющиеся, милые, цветные. а ты только и можешь стоять с ними рядом,беспомощно улыбаться — у тебя нет таких губ, таких трехкомнатных квартир.и сердце-то у тебя всё в пломбах, в пломбах. и руки в тромбах. и жизнь в траблах.забитое наглухо детство. короче, давай короче, и в одной комнате можнобыть одинокими, и долго падать в пробелы электронного письма, как в снег, и ночьювсегда кажется, что не услышат. забьем на этот межладонный проём, пойдем на красный,поговорим по дороге самыми затасканными на свете  словами.ни обнять, ни ударить. внешность у тебя в нежность, а я, как дурак, вцепиласьтебе в куртку и стою, молчу, привыкнув, что все разговоры доходят до переломов.останься, а то я совсем остыну. жалобно поскулю в спину автобуса, развернусь ипоеду на залив заливать горе. пять минут, за которые можно спятить. и потом дли неделине для меня, но только возвращайся. как нарочно накрапывает боль, стонут движения,до жжения пробки по утрам раздражают, слышим, как нас ничего больше не связывает:ни голосовые связки, ни бинты, ни килобайты. облезлое метро не налезает на город,не может без паники пьянок и бьющих ног, а мы все просим, чтобы с нами поговорили,просим в телефон людей, которые молчат. окончательно так, до нервных окончаний,безнадежно, насовсем. мама, я не знаю, откуда бывает так грустно посредипереполненного проспекта, зачем так орет в уши ветер, и как взять и заткнуться.«на улице, чай, не Франция» — и Бродский, как всегда, прав.на улице — кофе и город, терпи. впалые щеки подушек, выпирающие ребра батареи,арки домов как красиво очерченные брови. я не блюю стихами, я ими люблю.мы — это когда один поцелуй в ключицу больнее удара.